Mário de Carvalho. A ALGARAVIA / Мариу де Карвалью. Кирпичный язык

30 июня стали известны имена победителей I Международного русско-португальского конкурса литературного перевода "Иными словами", в котором я имела честь принимать участие. Здесь можно посмотреть результаты, и еще тут можно почитать подробнее о конкурсе. Мой перевод первого рассказа (всего в задании их было 3) был отмечен жюри, как "Лучший перевод рассказа Мариу де Карвалью", в чем я вижу повод для гордости и чем решила сегодня с вами поделиться. 

Несомненно, мне еще многому нужно учиться и набирать опыт, но пока я хотела бы показать вам свой перевод, а также оригинал рассказа. 

После того, как я отослала работу на конкурс, я увидела некоторые ошибки, неточности в моем переводе, кое-что мне уже хотелось бы поправить, но сегодня я все же выкладываю перевод в том виде, в каком его читало и оценивало жюри. 

Позже я еще расскажу вам об авторе, о его цикле рассказов Casos do Beco das Sardinheiras (в которую входит этот рассказ), тем более, что моим супер призом стала книга, с автографом автора (жду ее с превеликим нетерпением). А сегодня — прошу, читайте рассказ, недоступный до сегодня русскоговорящим читателям в моем переводе, а ниже — оригинал. 

Мариу де Карвалью

Кирпичный язык

Однажды на выходе из Тупичка с Кином Амброзиу приключилось несчастье.

Кин был водопроводчиком, всегда безотказным, готовым помочь, за что его в округе уважали. Хотя и была у него одна раздражающая черта: любил языком почесать.

Стоило лишь кому поздороваться, как он уже давай объясняться, про жизнь свою рассказывать, подталкивать, тянуть собеседника за лацканы пиджака, размахивать руками, чертить в воздухе растопыренными пальцами. Если его кто-то перебьет и отвлечет внимание слушателя — Кин нетерпеливо переминается с одной ноги на другую, разглядывая невидимые дали, повторяя свои робкие «пссст», страстно желая возобновить беседу с того момента, на котором его прервали. И если человек прощался, пользуясь любым удобным случаем, Кин прямо-таки впадал в отчаяние, расстроенный, что не вывалил все, что у него было: вяло махал рукой, проводил языком по губам, пытался позвать уходящего снова, жест повисал в воздухе, он чесал затылок, качал головой и, наконец,  уходил — раздосадованный, огорченный.

И вот как-то раз шагал он к выходу из Тупичка, руки в карманах, прокручивая в голове упущенные подробности последнего разговора с Зе Обрубком (излюбленная его жертва по причине естественных трудностей передвижения), как на него это самое несчастье и свалилось.

Одна черепичина, от тяжести ласточкиных гнезд, оторвалась — клак! — и с самой высоты — памбуц! — треснула Кина по башке, отчего тот сразу растянулся на земле.

После приличествующих случаю воплей и причитаний, Кина отправили в больницу, откуда он вышел своими ногами, зато с целым тюрбаном бинтов на голове.

Но когда люди спрашивали его:

— Ну как ты, Кин?

Отвечал он так:

— Оби, оби, тагарикая бослуна. Немемеда Кванталик.

Тут каждый так и разевал рот от удивления, пока Кин шпарил дальше, стараясь, судя по всему, передать все подробно, не забывая в потоке слов и о своей богатой жестикуляции:

— Согрубил миццарин — так катамбуц — мисуруру топаикно, и так далее. 

Длилось это около часа. Что удивляло народ больше всего, так это то, что Кин, казалось, отвечал на заданные вопросы, вставлял слова там, где надо, только все время на этом бредовом наречии.

Решили его испытать и спросили, как поживают его почки (обычная для него жалоба в счастливые времена) и Кин тут же взвился:

— Нек, нек, соломатор каразакий, — и приложил руки к бокам.

А что это там на пиджаке у тебя прицепилось?

— Груват? — сказал Кин и осмотрел лацканы пиджака.

Народ не унимался:

—Глянь-ка, какая-то девчонка из окна тебе глазки строит!

И Кин, задрав нос, выискивал окошко.

Сомнений не было. Что-что, а родную речь Кин понимал. Вот только говорить по-португальски разучился и нес какой-то бред.

— Опа! — подытожил Зе Обрубок. — Вот это и называют помесью хрена с ландышем…

Последующие дни каждый мог видеть, как Кин бродит от двери к двери, от одной компании к другой, отчаянно пытаясь рассказать о своих делах, а его абракадабру никто не понимает.

В тот день он как раз пробежал вглубь Тупичка, к бедняге Зе Обрубку, который с отсутствующим видом вяло бормотал: «Ну да, ну да…», как вдруг Зеку-из-Депо, за игрой в орел-решку с Андраде-с-Луны и Вонючкой Вазом, прозванным так за то, что никогда не мылся, осенило:

— А что, может, разузнаем, в какой стране говорят на таком языке, да и отправим туда Кина? Напишем в газеты…

— Даже не думай! — возразил Вонючка Ваз. — Парню это не понравится. Он же здесь вырос.

— Да, и потом, — продолжил Андраде, позвякивая монетами в горсти, — он-то говорит, но может и сам того языка не разумеет. Зато соображает, что мы ему толкуем…

 Но Зека обозревал носки сапог с видом человека, который зрит в корень. Затем он поднял палец и изрек:

— Идея! Кин стоял вот так, когда схлопотал по башке, так или нет?

Точно так.

— И черепица упала слева, так или нет?

Ну да, похоже, так.

— Значит, — заключил Зека, разводя руками, — треснем его справа, вдруг ему полегчает.

Все сочли это предложение не лишенным смысла, хотя и несколько рискованным. Ведь стоит чуть переборщить — и выйдет опасно для жизни. А если маловато дать — эффекта не получится.

Тут Андраде разложил все по полочкам. Нужно бросить такую точно черепицу, с того самого места, только на другую сторону головы Кина. Так не будет сомнений относительно силы удара. Дело стало за снайпером.

И все пошли умасливать дядюшку Боржеса, он ведь некогда был прекрасным игроком в городки, и, тот, разомлев от признания своего мастерства, сразу же согласился пособить лечению Кина.

Дело бы не обошлось без Зе Обрубка. Тот, не очень-то доверяя способностям дяди Боржеса, согласился только под угрозой целого вечера с Кином взаперти в доме Кошатницы.

— Ладно, ладно, — сказал он, наконец. — Но если огреете меня этой черепицей, раскошеливаться вам, да?

На следующий день, в воскресенье, три фигуры крались по крыше здания галантерейщика. 

С намеченного заранее места Зе Обрубок позвал Кина.

— Кин, Кин, ходь сюда, парень, расскажи-ка про свою аварию!

Кин расцвел, развернулся и давай рассказывать:

— Разнейгу сравать мириошка…

Поглядывая то на карниз, где распластался дядя Боржес, поддерживаемый Зекой, то на Кина, что соловьем заливался, рассказывая свою историю, Зе Обрубок пытался верным образом расположить пациента для операции. Он то подъезжал на своей коляске, то отъезжал, то туда-сюда разворачивал ее на несколько градусов. А Кин следовал за каждым его движением, в безотчетном желании видеть глаза собеседника.

С крыши казалось, что они кружатся в странном танце, состоящем из мелких шажков и поворотов. Несколько раз Кин наступал на крестик, заранее отмеченный мелом, но сходил с него слишком быстро, и дядя Боржес не успевал среагировать. 

Наконец Зе Обрубок рявкнул:

— Погодь, ты это слыхал?

Кин замер, прислушиваясь.

Самое время.

С крыши дядя Боржес, с черепицей в руках, прицелился, зажмурив один глаз и— кимбуц! — черепица приземлилась точно с правой стороны головы Кина, который сразу же упал без сознания.

— Фуух, — сказал Зе Обрубок, отирая пот со лба.

Скорая не заставила себя ждать, отвезла Кина в больницу на машине с мигалкой.

Вечером жители Беку увидели его — идет, а голова снова вся в бинтах. Бросились к нему:

— Кин, тебе лучше? Ну как же так, парень?

Кин растерянно оглядел их и сказал:

— Ничего не понял, что вы говорите, елки-палки. Вы что, смеетесь надо мной, что ли?

Три друга вначале возликовали, потому что Кин снова говорил человеческим языком. Но радость их померкла, как только стало ясно, что на этот раз Кин ничегошеньки не понимает, как будто теперь они говорят на странном языке.

И выходило так:

Его спрашивали: Ну, Кин? А ему слышалось: Совонов, Кин? Его спрашивали: Болит еще? А он слышал: Габалит ньед зва?

Пока беспорядочная толпа окружала ругающегося мрачного Кина, Зека-из-депо и Андраде отошли в сторонку, смущенные и растерянные.

Андраде рискнул предложить:

— Ребят, а если мы треснем его по темечку? Вдруг поможет…

— Заткнись, а? — ответил Зека. — По всему, лучше никому не знать о том, что было.

Кин понемногу выучился понимать язык жестов.

Кто не знал бы всей истории, принял бы его за немого.   

Mário de Carvalho

A ALGARAVIA

UMA OCASIÃO, à saída do Beco, o Quim Ambrósio teve um acidente. O Quim era canalizador, sempre pronto a fazer jeitos e por isso muito benquisto na zona. Tinha porém uma tineta que incomodava: falava pelos cotovelos.

Desse alguém um bom-dia ou uma boa-tarde ao Quim e logo ali o via a conversar, a contar vidas, a dar cotoveladas, a puxar o parceiro pela banda do casaco, a desenhar grandes gestos de mãos espalmadas. Fosse alguém interromper e distrair a atenção do interlocutor, aí estava o Quim impaciente, apoiando-se num pé e noutro, olhando as nuvens, ensaiando um «psst» tímido, ansioso por retomar a palestra no preciso ponto em que a tinha deixado. E se o outro se despedia, aproveitando qualquer ocasião azada, o Quim ficava quase num desespero, receoso de não ter contado tudo o que havia para contar: fazia um gesto mole de mão, passava a língua pelos beiços, deixava outro gesto de chamamento suspenso no ar, coçava a cabeça, abanava-a, e lá abalava, enfim, insatisfeito e entristecido.

Numa destas alturas, ia ele a sair do Beco, de mãos nos bolsos, remoendo ainda alguns casos que se tinha esquecido de pormenorizar ao Zé Metade (sua vítima favorita por dificuldades naturais de locomoção), quando o acidente ocorreu.

Sobrecarregada com o peso dos ninhos de andorinha, uma telha deu de si – clac! – e veio por aí abaixo de escantilhão – poclop! – até dar na cabeça do Quim, que logo ali ficou estendido.

Seguiu-se a algazarra do costume destas ocasiões e o Quim foi levado para o hospital, donde regressou já por seu pé, com a cabeça enfiada num descomunal turbante de compressas.

Mas quando as pessoas lhe preguntaram:

– ‘Tão, Quim, como é que isso vai?

Ele respondeu o seguinte:

 – Obi, obi, tagarik boslua. Nememed Kwantalik.

E todos levaram a mão ao queixo, muito intrigados, quando o Quim rompeu por aí adiante, a explicar tudo a eito, pelos vistos, com grande gesticulação e escorreita fluência de palavrório:

– Sogrub mizzarin – tac cataplac – misururu topaïk, etc.

E assim foi discorrendo durante pelo menos três quartos de hora. O que causava mais espavento naquele pessoal todo é que o Quim parecia responder às perguntas que lhe eram feitas, colocando a conversação nos sítios certos, mas sempre naquela língua escanifobética como tudo.

Então entraram a fazer experiências: perguntaram-lhe se se sentia bem dos rins (sua queixa habitual) e logo o Quim respondeu:

– Nhec, nhec solimador carazac. – E levou as mãos aos flancos.

E que coisa era aquela que trazia dependurada do casaco?

– Gruwat? – disse o Quim, e logo se voltou para observar as abas do casaco.

E insistiram:

– Olha que lá em cima, naquela janela, está uma gaja a fazer-te olhinhos.

E o Quim de nariz no ar à procura da janela.

Não havia dúvidas. Lá perceber o que se dizia, percebia o Quim. Tinha era desaprendido de falar português e falava antes aquele linguajar esquisito.

– Safa! – observou o Zé Metade. – Isto é o que se pode chamar um completo baralhanço de género humano com Manuel Germano…

E nos dias seguintes todos puderam observar o desespero do Quim, de grupo em grupo, de portal em portal, a tentar contar a sua vida, naquele idioma arrevesado, a quem não o podia compreender.

Estava ele a discorrer lá ao fundo do Beco, para o pobre do Zé Metade, que de ar sorumbático e boca atravessada lhe ia dizendo: «Pois, pois», quando o Zeca da Carris, que jogava as moedas com o Andrade da Lua e o Malcheiroso Vaz, assim chamado porque nunca tomava banho, teve uma ideia:

– Então e se a gente descobrisse em que terra é que se fala aquela língua e mandasse para lá o Quim? Fazia-se uma subscrição nos jornais…

– Nem pensar em tal semelhante! – objectou o Malcheiroso Vaz. – Isso era um grande desgosto para o rapaz, que sempre foi aqui criado.

– Além disso – completou o Andrade, esfregando as moedas umas contra as outras na palma das mãos –, ele fala a língua, mas se calhar não a compreende. Ele entende é tudo o que a gente diz…

Mas o Zeca olhava para a biqueira das botas com um ar muito sério de quem pensa a fundo. Vai daí, alçou o dedo e diz:

– Já sei! O Quim está assim por ter levado aquela porrada na cabeça, é ou não é?

Que era, sim senhor.

– E a porrada foi no lado esquerdo da cabeça, foi ou não foi?

Que tinha sido, pois.

– Então – concluía o Zeca abrindo muito os braços –, dá-se-lhe outra porrada do lado direito e ele se calhar fica bom.

Todos consideraram aquela uma sugestão razoável, embora um tanto arriscada. É que podia dar-se com força de mais e era perigoso. Ou com força de menos e era ineficaz.

Mas o Andrade veio com uma solução própria, em voz muito pausada. Era fazer cair uma telha igual, do mesmo sítio, sobre a outra metade da cabeça do Quim. Assim não haveria dúvidas sobre a propriedade do embate. A questão era o acerto da pontaria.

E foram todos dali aliciar o tio Borges, que tinha sido em tempos grande jogador de chinquilho, e que, muito lisonjeado por ver reconhecidas as suas qualidades, se dispôs logo a colaborar com arte na cura do Quim.

A manobra supunha a colaboração do Zé Metade, que só acedeu, desconfiado que estava do tio Borges, quando ameaçaram fechá-lo durante uma tarde inteira com o Quim na casa da Gateira.

– Bom, tá bem – acabou por anuir. – Mas se for eu a levar com a telha vocês pagam-nas, hã?

Ao outro dia, que era domingo, três vultos esgueiravam-se pelos telhados, por cima do prédio da capelista.

O Zé Metade, postado no sítio que lhe havia sido indicado, chamava de lá o Quim.

– Ó Quim, Quim, anda cá, homem, conta lá outra vez como é que foi o teu desastre, pá!

O Quim acercou-se, radiante, e desatou logo a contar:

– Rasneigo saravat miriosha…

Com um olho no beiral, de onde o tio Borges, debruçado e seguro pelo Zeca, lhe fazia sinais, e outro no Quim, que desfiava a sua história, o Zé Metade tentava orientar o paciente para o lugar certo da operação. Ora aproximava a sua carreta, ora a afastava, ora lhe dava uma volta de tantos ou tantos graus. E o Quim acompanhava-lhe os movimentos, procurando instintivamente os olhos do interlocutor.

Vistos do telhado, os movimentos do par assemelhavam-se a uma estranha dança, muito feita de deslocações miúdas. Por várias vezes o Quim passou pelo ponto previamente assinalado com uma cruz de giz, mas não deu tempo a que lá de cima o tio Borges agisse com precisão.

Nisto, o Zé Metade disse para o Quim, num berro:

– Espera aí, não estás a ouvir nada?

O Quim suspendeu os gestos e ficou-se parado à escuta.

Foi o momento.

O tio Borges, lá de cima, balanceou uma telha nas mãos, fez pontaria com um olho fechado e – toclop! – veio a telha dar exactamente no lado direito da cabeça do Quim, que logo caiu desmaiado.

 – Uf! – disse o Zé Metade, limpando o suor do rosto.

Não tardou a ambulância, e o Quim foi levado para o banco do hospital no meio de um buzinar estridente.

À tardinha, os habitantes do Beco viram-no aproximar-se, de novo com a cabeça enrodilhada em ligaduras. E logo acorreram:

– ‘Tão Quim, isso vai melhor? Como é que vai essa bizarria, homem?

 Mas o Quim olhou-os com um ar assarapantado e disse:

– Não percebo nada do que vocês dizem, caramba. ‘Tão a mangar comigo, ou quê?

Os três amigos da ideia regozijaram-se muito a princípio, porque o Quim já falava de novo o português. Mas logo esmoreceram, ao perceber que o Quim desta vez não entendia nada do que lhe diziam, como se todos falassem em língua estranha.

E era assim:

As pessoas perguntavam: ‘Tão, Quim? E ele ouvia: Sovonov, Quim? As pessoas perguntavam: ‘Tão isso ainda te dói? E ele percebia: Sovonov gabait nheid zwa?

Enquanto um grupo desconcertado rodeava o Quim, que barafustava de sobrolho derribado, o Zeca da Carris e o Andrade afastaram-se, embaraçados.

O Andrade ainda arriscou:

– Olha lá, e se desta vez lhe déssemos uma porrada mesmo a meio da nuca? Podia ser que resultasse…

– Cala-te daí! – respondeu o Zeca. – O melhor é que ninguém saiba do que se passou, cá por coisas.

Aos poucos, o Quim foi-se acostumando a conhecer a linguagem dos gestos.

Quem de nada soubesse tomá-lo-ia por mudo.